Быт в Салтыковке 1950-х годов

Мои детские годы прошли в подмосковном поселке Салтыковка, где в небольшом дворе стояли параллельно друг другу два двухэтажных барака, обнесённые некогда деревянным забором, давно пущенным на дрова жильцами окрестных домов. На месте забора образовалось естественное заграждение из разросшихся кустов акации и боярышника. Первые семь лет моей жизни ярче всего отпечатались в моей памяти. Из более позднего времени помню только особо значимые для меня события, а в первые семь лет, наверное, всё было очень важным. Я помню почти всех соседей по именам и фамилиям, помню где были их комнаты, обстановку.

Салтыковка считалась ближайшим Подмосковьем, где Московская знать, ещё в конце XIX века, строила себе деревянные дачи с резными крылечками и верандами. Остались от бывших хозяев заросшие парки, целый каскад прудов и вековые деревья вдоль  прямых, ровно прочерченных улиц.

При советской власти знать пропала, бывшие дачи разделили перегородками и превратили их в коммунальные квартиры. Все равно, многие дома еще долго оставались весьма привлекательными. Наши дома в пейзаж старого дачного поселка никак не вписывались. На Носовихинском шоссе, по которому прежде проходила старая дорога из Москвы на Нижегородскую ярмарку, стояли два деревянных желтых монстра. Бараки обычно были одноэтажными, а наши были выстроены с претензией на настоящий дом-двухэтажные.

Когда и для кого были построены наши бараки не знаю, но впечатление новых они не производили. Дома были ведомственными и принадлежали «почтовому ящику 19», от которого моя мама, работавшая там, получила целых две комнаты в 1946 году. На фотографии мои родители возле нашего дома на фоне шоссе, занесённого снегом. К сожалению, домов не видно, да и машин тоже.

По другую сторону Носовихинского шоссе стояло очень забавное здание милиции, похожее на маленькую часовню с голубым куполом. Возможно, это и была небольшая церквушка в дореволюционное время. Мне запомнилось, как на рынке делали облаву на воров, а мы стояли напротив милиции и смотрели, как один за другим подъезжали «Черные вороны» и оттуда милиционеры выводили воров с заломленными за спину руками.

Возле милиции был колодец, из которого носили особо чистую воду для питья. Меня к дальнему колодцу не брали. Обычно, на дальний колодец ходил папа, изредка мама, а брали с собой только мою старшую сестру Любу. Когда я подросла, то поняла, что необыкновенный колодец был совершенно рядом с домом, и ничего интересного в этом нет-зря только переживала.

В начале 50-х годов лошадей на шоссе было уже мало, а машин ещё мало, да и на Носовихе, как мы тогда называли шоссе, была асфальтирована лишь узенькая полоска посредине мостовой. Основным средством общения Салтыковки с внешним миром были электрички, которые ходили по расписанию достаточно чётко. Мне тогда казалось, что до платформы очень далеко идти.

Наш папа работал в Москве, и если мама приезжала с работы раньше, то мы шли встречать папу. На самом деле платформа была не так уж и далеко. По другую сторону железной дороги был большой рынок, куда съезжались за покупками из разных концов Москвы и Подмосковья. К семи годам я выросла, окрепла и ходила с бабушкой на базар не просто так, а помогала ей нести покупки. К этому времени я уже стала что-то соображать и стала стесняться бабушкиного поведения на базаре. Мне было стыдно слушать, как она торговалась с продавцами, как продавцы насмехались над её выговором, передразнивали её, а она не обращала на это никакого внимания: то ли не понимала, то ли не хотела понимать, а может быть просто привыкла к такому обращению.

В наших бараках, как в настоящих домах было по два парадных. Двери нашего подъезда выходили в общий двор, а вход в соседний дом был с обратной стороны. По углам соседнего дома постоянно стояли большие лужи, высыхавшие только в летнюю жару и замерзавшие в морозы. Зимой там дети раскатывали каток и катались по льду. Все дело в том, что между домами по середине двора был колодец, а возле него канава, вечно заполненная если не водой, то грязью, потому что хозяйки у колодца часто полоскали бельё. Не могу сказать, как взрослым, а нам, детям, это не мешало, а, наоборот, создавало новые возможности для игр. Кроме того, перед нашими окнами стоял стол для игры в домино. Вечерами за столом играли мужчины, а днем стол принадлежал детям. Мы тоже там играли в домино.

Из современных удобств цивилизации в нашем доме было электричество и радиоточка, которая устанавливалась по желанию жильца, но у многих соседей её не было. У нас радиоточка была, и над тумбочкой с трофейным патефоном привезённым папой из поверженной Германии, висела черная тарелка репродуктора. Родители мои просыпались рано, и сразу включали репродуктор. В репродукторе была одна программа, которая вещала с 6 утра до 12 ночи. Передавали там какие-то длинные радио спектакли, которые меня совсем не интересовали, часто заводили оперы и балеты или играли классические симфонии, что мне тоже не нравилось. Была передача для больших детей «Пионерская зорька, тоже неинтересная. Любила я и старалась не пропускать только одну передачу. Каждый день в 10 часов утра я слушала «Мою любимую книжку», которую читал диктор Николай Литвинов.

Обычно в бараках была общая кухня, где готовили еду все жильцы на своих керосинках, керогазах и примусах. В наших домах так и было на втором этаже, а на первом, где жили мы, с обеих стороны лестницы, жили всего по четыре семьи, и общей кухни не было. Все готовили еду в своих комнатах. Под полом папа выкопал неглубокий погреб, который выполнял функции современного холодильника. Прямо у спуска в погреб он прибил полочки для продуктов, а в углу сколотил большой ящик, куда загружали запас картошки на зиму.

Длинная печка, была одновременно стеной, разделяющей комнаты и теоретически можно было топить её с двух сторон, но наша печка со стороны «гостиной» только дымила, а обогрев со стороны «столовой» две комнаты никак не прогревал. Зимой в морозы дома было очень холодно. Вечером с работы приходил папа, а он в эти годы болел язвой желудка, против которой еще не было никакого лечения, брал горячую грелку, ложился на кровать, и, отвернувшись к стенке, приговаривал: «Ой, что-то коленки замерзли!»

Полы у нас представляли из себя ряд широких и толстых досок, набитых на балки, с огромными щелями, и никакого утепления снизу предусмотрено не было. Ковров у нас тоже не было. Пол застилался плотными длинными дорожками. Когда подметали пол, то совком можно было не пользоваться-мелкий мусор проваливался в щели.

Окна тоже были с огромными зазорами между рамами. Каждую осень щели затыкались ватой, а сверху наклеивались длинные полоски бумаги, вырезанные из газет, которых у нас дома всегда было много. Кстати, они же  использовались вместо туалетной бумаги, которую еще не изобрели. Весной, когда снег таял, с окон сдирали бумагу, окна мыли, а вату убирали до следующей зимы.

У нас было две комнаты. Одна называлась «Гостиной»-там спали на высокой кровати с блестящей никелированной спинкой родители, а на деревянной кушетке спала старшая сестра Люба. В «Гостиной» стоял стол, покрытый трофейной плюшевой скатертью, за которым ели, когда приходили гости, большой дубовый шкаф с зеркалами, в которых мог видеть себя только мой высокий папа, тумбочка с вечно ломающимся, тоже трофейным, патефоном и этажерка с книгами.

Снимок, который вы видите, как сейчас говорят, «постановочный». Здесь мы позируем, показывая своё богатство: единственную чашку, из которой никто не пил (пили из стаканов), зеленую пластмассовую сахарницу, в виде кастрюльки, с кусками рафинада и щипцами, графин с бабушкиной наливкой, а на переднем плане блюдечко с мёдом и ваза с двумя оставшимися от шабеса засохшими кихелах.

Стены «гостиной» украшали вышитые мамой салфетки, а над кроватью родителей висел розовый кусок шёлкового гобелена из немецкой кирхи (тоже трофейный), расшитый райскими птицами гроздьями винограда. Вторая комната называлась «Столовой», там ели в обычные дни, и стояла кровать, на которой спали мы с бабушкой, а одну стену занимала печка, на которой готовила еду бабушка, потому что мама всегда была на работе. Кроме того, угол «столовой» папа отделил фанерной перегородкой и назывался он «кухней». На кухне висел умывальник, стояла керосинка, на которой готовили еду летом, когда не топилась печка, и помойное ведро, по ночам исполнявшее функции современного туалета.

Окна первого этажа были на уровне роста среднего человека, поэтому у всех жильцов первого этажа на окнах были занавески на тонких веревочках, прикрывавшие нижнюю половину окна, а у нас плюс ко всему, над оконной рамой висел подзор из тюля на резном деревянном карнизе, явный признак богатства и уюта.

За стеной нашей «гостиной» только со входом из соседнего подъезда, были симметричные нашим две комнаты, в которых жила тетя Тася Щелокова с мужем и дочкой Люсей, ровесницей моей сестры. Жили они, на мой взгляд, несравненно богаче. Тюль на ихних окнах пышно закрывала всё окно, а перед окнами они посадили цветы и оградили их высоким забором, хотя делать это у нас не разрешалось. У них, первых во дворе, появился телевизор, а к себе они никого не пускали. Соседи, желавшие посмотреть на чудо техники, собирались у Щелоковых под окнами, становились на забор, пытаясь хоть что- то увидеть через тюль. Иногда тетя Тася тюль раздвигала и тогда все делились впечатлениями об увиденном.

Папа, глядя на соседей, тоже сколотил под окнами небольшой штакетник. Я всегда с удовольствием помогала ему мастерить: держала молоток, приносила гвозди, плоскогубцы, отличала стамеску от отвертки. А вот сажать цветы мне не доверили, что-то я делала не так. Посадками успешно занялась Люба, и я сразу потеряла интерес к палисаднику, а заодно и ко всем садово-огородным делам на всю оставшуюся жизнь.

К чудесам техники того времени относился не только телевизор, но и фотоаппарат. В наших домах он был только у одного интеллигентного человека-Михаила Дмитриевича Сапожникова, работавшего бухгалтером на нашем почтовом ящике. Все фотографии того времени сделаны им. С ним договаривались, когда и сколько кадров он сфотографирует и празднично нарядившись ждали его прихода.

Иногда Михаил Дмитриевич выходил во двор и «дощелкивал» на остатке пленки последние кадры. Вот так случайно попали в кадр две сестрички: я и Люба. На нас летние пальто, которые малы обеим. Давно надо купить Любе новое пальто, а мне отдать её старое. Мне тоже хотелось новую одежду, но я с удовольствием донашивала Любины платья, представляя себя в них недосягаемой старшей сестрой, отношения с которой у меня, мягко выражаясь, не складывались. Она насмехалась и пренебрегала мной, считала меня ничего не знающей и глупой, а я, несогласная с таким отношением, как могла, пакостила сестре.

За нашими домами, ближе к парку стояли ряды сараев, в которых хранились дрова для топки печек. Наш сарай был самым скучным- в нем только дрова и хранились, а соседи держали там разных домашних животных: коз, свиней, кроликов, чаще кур, а у дяди Яши Межерического здесь стояла большая коричневая лошадь. Запах у этого живого уголка был естественно природный, но его заглушал аромат человека.

Жившая в соседнем подъезде кривоногая толстушка Машка Бычкова, выносила летом в сарай матрац, и соседи над ней насмехались: -«Машка на дачу выехала». С Машкиной дачи слышались часто пьяные разудалые песни, а некоторые мужики, по дороге из туалета, не могли пройти мимо и принимали участие в веселье.

Рядом с сараями были два туалета: мужской и женский, в которых над выгребной ямой была сделана деревянная ступенька, и без всяких перегородок в один ряд располагались 10 отверстий. Освещения в туалетах не было. Когда и кто их убирал не знаю, но многие жильцы до туалетов не доходили, и за ними убирала только сама природа дождями и снегом.

Когда яма наполнялась до верха, приезжала лошадь с большой телегой, на которой стояли пустые бочки, и «золотари» большими ковшами эти бочки наполняли. При всей моей любознательности меня это мероприятие не привлекало. Бабушка говорила, что там работают те, кто не хотел учиться в школе.

Мимо наших туалетов и сараев проходила дорога к кинотеатру, расположенному у входа в парк и обойти наше ароматное заведение было никак невозможно. Идущие в кино нарядно одетые жители Салтыковки, зажав нос, пробегали мимо наших домов. Собственно, мы и сами, несмотря на родной запах, проходя мимо зажимали носы.

В кино я ходила редко, но не от того, что не хотела, а скорее из-за бабушкиной бережливости-она считала кино пустым занятием. Если пытаюсь вспомнить походы в кино, то в памяти всплывают не фильмы, а жесткие фанерные кресла, теснота и духота в зале. Основное время мы ходили в пальто, а раздеваться в кинотеатре не разрешалось, вот я и парилась весь сеанс, гут уж было не до кино.

Перед каждым фильмом показывали журнал «Новости дня», который никакого отношения к новостям не имел и смотреть его было невыносимо скучно. Из понравившихся фильмов помню только Белоснежку и семь гномов.

Помню какой ажиотаж был во дворе, когда в кинотеатре показывали «Тарзана». Родители меня брать с собой в кино не хотели, хотя мой поход ничего не стоил-детям моего возраста билеты не покупали, а держали на руках. Мне кое как удалось уговорить родителей, но в зале меня постигло горькое разочарование. Фильм оказался неинтересным-я ждала, что там будут обезьяны, а их показали только в самом начале фильма. Я никак не могла дождаться конца фильма-сидеть было неудобно, душно, жарко. Я вертелась, потом мне разрешили постоять в проходе, потом я заметила, что и другие дети начали выходить в проход. Сначала мы тихо стояли у стенки, потом стали ходить по проходу, потом стали бегать по проходу сверху вниз. Потом включился свет, и какая-то тетка стала громко ругаться, а мама вскочила, забрала меня на место и, прижав коленями, держала до самого конца фильма. По дороге домой мама сказала, что она никогда меня в кино больше не возьмет, а я не очень-то и расстроилась.

Наши дома стояли у самого начала парка. Наверное, там был когда-то очень красивый парк, но к началу 50-х годов ХХ века он зарос и был больше похож на сказочный лес. В парке был большой пруд Серебрянка с лодочной станцией (она видна на противоположном берегу). Пруд был чистый, но за ним никто не ухаживал и с каждым годом в нем вырастало все больше и больше водорослей, но самое неприятное-там были пьявки, которые присасывались к ногам. Песчаный пляж, оставшийся со старых дачных времен, с каждым годом уменьшался в размере, и в последние годы уже невозможно было даже лепить формочками куличики.

Родители хорошо плавали и любили купаться. Они ходили на пруд не только в выходные, но даже после работы, и всегда брали нас с собой. В будни иногда удавалось уговорить бабушку, и она с нами тоже ходила на пруд. Мы с бабушкой плавать не умели, а резиновая промышленность еще никаких надувных игрушек не делала, потому бабушка брала на пляж наволочки, быстрым ударом по поверхности воды наполняла их воздухом и, зажав в руке надутую наволочку, можно было проплыть несколько метров.

Летом мы в горячей воде не мылись. Мы ходили на пруд и брали с собой мыло и мочалку. Зимой топили печку и все, кроме папы, (он ходил в баню) по очереди мылись в большом оцинкованном корыте, поставив его в середине «столовой». После мытья в этом же корыте стирали белье.

Общественной бани поблизости не было, и иногда мы ездили в баню на Рогожскую заставу. В бане мылись в тазах, которых на всех посетителей не хватало. Часто в баню ходили со своим тазиком. Никого не удивляло, если по улице идёт человек, а подмышкой у него таз для мытья. Душ был один на всех, и мыться в нем было нельзя-только ополоснуться, предварительно отстояв очередь. Да и в саму баню без очереди было не попасть. В предбаннике стояло определенное количество шкафчиков, и ровно столько же запускалось народа. Дверцы у шкафчиков часто не закрывались, и воровали в этих банях безбожно, поэтому в баню одевали самую старую и плохую одежду.

Мыться я не любила. Конечно, самым неприятным было мытьё головы. Мыло сортов не имело, называлось просто «Хозяйственное» и использовалось оно везде: для мытья человека, посуды, стирки белья. Размером этот «кусочек» был таков, что не умещался в руках взрослого человека, а цветовая гамма этого мыла колебалась от светло-бежевого до темно-коричневого. Пены от этого мыла практически не было, но было оно необыкновенно едкое, а уж при попадании в глаза разъедало до слез. Не знаю почему, но туалетным мылом «Красная Москва», у которого был приятный запах, мы мыли только руки.

Вот, пожалуй, и всё, наиболее интересное, что я помню о быте начала 50-х годов ХХ века. На новый 1955 год наша семья из пяти человек переехала в новую пусть и однокомнатную, но отдельную квартиру, где был водопровод, канализация, отопление, ванная, да ещё и большая кухня. Начиналась совсем другая жизнь.

Бабушка Ася