Салтыковские соседи
Всё как у людей
Первые семь лет моей жизни я жила в подмосковном поселке Салтыковка. Салтыковка считалась ближайшим Подмосковьем, где Московская знать, ещё в конце XIX века, строила себе деревянные дачи с резными крылечками и верандами. От бывших хозяев остался уникальный парк, где росли деревья, привезенные из заморских стран. К началу 50-х годов ХХ века парк зарос и был больше похож на сказочный лес. В парке остался большой пруд Серебрянка с лодочной станцией. Пруд долго оставался чистым, но за ним никто не ухаживал и с каждым годом в воде разрасталось все больше и больше водорослей, но самое неприятное-там были пьявки, которые присасывались к ногам. Песчаный пляж, оставшийся со старых дачных времен, с каждым годом уменьшался в размере.
Вдоль прямых, ровно прочерченных улиц, с тротуарами, обрамленными дренажными канавами, росли вековые деревья, а в глубине участков стояли старые, иногда даже двухэтажные, дачи богатых москвичей. На многих домах сохранились еще резные наличники, причудливые крылечки с резными перилами, а возле домов красовались беседки, приспособленные под сараи новыми жильцами. После революции 1917 года когда богачей не стало, в помещичьем кирпичном двухэтажном доме открыли школу, в бывшей барской конюшне разместился кинотеатр, а дачи превратили в коммунальные квартиры. Дома были разделены на комнаты, в каждую комнату заселили по семье, а одну из комнат отводили под кухню, в которой готовили еду все жильцы на своих керосинках, керогазах и примусах.
Мои молодые родители, в ожидании моего появления на свет, получили в Салтыковке не одну, а целых две комнаты, только не в теплой красивой даче, а в бараке, находившемся в ведении «Почтового ящика 19», где работала моя мама. Личная кухня, как буржуазное излишество, при двух комнатах не полагалась, а общей кухни не было и жители первого этажа готовили еду в своих комнатах. Наш рукодельный папа отгородил фанерными щитами часть одной комнаты, и это у нас называлось кухней, а сама комната называлась «Столовой». Вдоль окна стоял большой стол, за которым ели в обычные дни. У одной стены стояла кровать, где спали мы с бабушкой, а другую стену занимала печка с плитой, на которой готовили еду. На кухне висел умывальник, стояла керосинка, на которой готовили летом, когда не топилась печка, и помойное ведро, по ночам исполнявшее функции современного туалета, то есть кухня, ванная и туалет в одном флаконе. Длинная печка, которую можно было топить с двух сторон разделяла смежные комнаты. Однако, топилась она только со стороны «Столовой», а со стороны комнаты, где спали родители и сестра, печка сильно дымила и ею почти не пользовались. Когда было особенно холодно, мне на радость, разрешали спать не раздеваясь.
Полы представляли из себя ряд широких и толстых досок, набитых на балки, с огромными щелями, и никакого утепления снизу предусмотрено не было. Ковров у нас тоже не было, и пол застилался плотными длинными дорожками. Когда подметали пол, то совком можно было не пользоваться-мелкий мусор проваливался в щели. Под полом папа выкопал неглубокий погреб, который выполнял функции современного холодильника, а в углу сколотил большой ящик, куда загружали запас картошки на зиму. Окна тоже были с огромными зазорами между рамами. Каждую осень щели затыкались ватой, а сверху наклеивались длинные полоски бумаги, вырезанные из газет, которых у нас дома всегда было много. Кстати, они же использовались вместо туалетной бумаги, которую еще не изобрели. Весной, когда снег таял, с окон сдирали бумагу, окна мыли, а вату убирали до следующей зимы.
Окна первого этажа были на уровне роста среднего человека, поэтому у всех жильцов первого этажа на окнах были занавески на тонких веревочках, прикрывавшие нижнюю половину окна, а у нас плюс ко всему, над оконной рамой висел занавеска из тюли на резном деревянном карнизе, явный признак богатства и уюта.
Снимок, который вы видите, как сейчас говорят, «постановочный». Здесь мы позируем, показывая своё богатство: единственную чашку, из которой никто не пил (пили из стаканов); зеленую пластмассовую сахарницу, в виде кастрюльки, с кусками рафинада и щипцами; графин с бабушкиной наливкой, а на переднем плане блюдечко с мёдом и ваза с двумя оставшимися от шабеса засохшими кихелах. Эта комната была довольно большой и называли её культурно- «Гостиной». Там спали на высокой кровати с блестящей никелированной спинкой родители, на сколоченной папой деревянной кушетке спала старшая сестра Люба. Кроме того в центре «Гостиной» стоял стол, покрытый трофейной клетчатой скатертью из плюша , трехстворчатый дубовый шкаф с зеркалами, в которых мог видеть себя только мой высокий папа, тумбочка с вечно ломающимся, тоже трофейным, патефоном, а в простенке между двумя окнами этажерка с книгами. Стены «гостиной» украшали вышитые мамой салфетки. Над кроватью родителей висел розовый кусок шёлкового гобелена из немецкой кирхи (тоже трофейный), расшитый райскими птицами и гроздьями винограда. Короче, у нас дома было богато и красиво.
Из современных удобств цивилизации у нас было электричество, при полном отсутствии электроприборов, и радиоточка, которая устанавливалась по желанию жильца, но у многих соседей и её не было. Наша радиоточка красовалась над тумбочкой с трофейным патефоном привезённым папой из поверженной Германии, и к ней была присоединена черная тарелка репродуктора. Родители мои просыпались рано, и сразу включали репродуктор. В репродукторе была одна программа, которая вещала с 6 утра до 12 ночи. Передавали там какие-то длинные радио спектакли, которые меня совсем не интересовали, часто заводили оперы и балеты или играли классические симфонии, что мне тоже не нравилось. Была передача для больших детей «Пионерская зорька» тоже неинтересная. Любила я и старалась не пропускать только одну передачу. Каждый день в 10 часов утра я слушала «Мою любимую книжку», которую читал диктор Николай Литвинов.
Вдоль Носовихинского, местами асфальтированного, шоссе, по которому прежде проходила старая дорога из Москвы на Нижегородскую ярмарку, стояли два деревянных желтых монстра, в пейзаж дачного поселка никак не вписывавшихся. Бараки обычно были одноэтажными, а два наших были выстроены с претензией на настоящий дом-двухэтажные, выкрашенные в желтый цвет, обнесённые некогда деревянным забором, давно пущенным жильцами на дрова. На месте забора образовалось естественное заграждение из разросшихся кустов акации и боярышника.
Лошадей на шоссе было уже мало, а машин ещё мало. Основным средством общения Салтыковки с внешним миром были электрички, которые ходили по расписанию достаточно чётко. Никакой промышленности в Салтыковке не было и почти все жители ездили на работу в Москву или в Обираловку на наш «почтовый ящик». Зато в Салтыковке был большой рынок, куда приезжали жители Москвы и Подмосковья за разными покупками. К семи годам я выросла, окрепла и ходила с бабушкой на базар не просто так, а помогала ей нести покупки. К этому времени я уже стала что-то соображать и стала стесняться бабушкиного поведения на базаре. Мне было стыдно слушать, как она торговалась с продавцами, как продавцы насмехались над её выговором, передразнивали её, а она не обращала на это никакого внимания: то ли не понимала, то ли не хотела понимать, а может быть просто привыкла к такому обращению.
На противоположной стороне Носовихинского шоссе стояло очень забавное здание, похожее на часовню с голубым куполом, где разместилась местная милиция. Мне запомнилось, как на рынке делали облаву на воров, а мы стояли напротив милиции и смотрели, как один за другим подъезжали «Черные вороны» и оттуда милиционеры, одетые в гражданскую одежду, выводили воров с заломленными за спину руками. Возле милиции, был колодец с чистой родниковой водой. Между нашими домами тоже был колодец, а возле него канава, вечно заполненная если не водой, то грязью, потому что хозяйки у колодца полоскали бельё и вода из этого колодца для питья не годилась.
По этой причине во дворе часто стояли большие лужи, высыхавшие только в летнюю жару и замерзавшие в морозы. Зимой дети раскатывали там каток и катались по льду. Не могу сказать, как взрослым, а нам, детям, это не мешало, а, наоборот, создавало новые возможности для игр. Подружек, моих ровесниц в наших двух домах не было. Наверняка были девочки помладше, но они меня не интересовали настолько, что я их не помню. Мне не хватало общения и я тянулась к старшим. Родители все время работали, сестра на меня вообще внимания не обращала, она с утра до вечера читала книжки. Оставалась одна терпеливая бабушка, вот я и ходила в гости к соседям, бабушкиным знакомым евреям Кирпичниковым, Межирическим, Чернобельским, Вилиновым, к моему сожалению, их дети были уже взрослые. Перед нашими окнами стоял стол для игры в домино. Вечерами за столом играли мужчины, а днем стол принадлежал детям. Мы тоже там играли в домино.
Самым главным доминошником во дворе был наш сосед дядя Гриша Кирпичников. На первом этаже барака располагались два кармашка, не отгороженных от лестницы дверью, в которых жили по четыре семьи. Общей кухни, как на втором этаже предусмотрено не было. Мы занимали целых две комнаты, поэтому в нашем кармашке было только двое соседей: Кирпичниковы и Кондрашкины.
Семья Кирпичниковых, несмотря на русскую фамилию, была чистокровно еврейской. У тети Ривы и весельчака, отчаянного доминошника дяди Гриши было трое детей. Замужняя старшая дочка Бэба жила в Севастополе с детьми и мужем, морским офицером. Сын Изя тоже был военным. Помню, как он играл со мной, смеялся, давал примерить свою фуражку. А однажды вечером пришел к нам дядя Гриша с телеграммой в руках и с дымящейся папиросой в зубах, а все соседи прекрасно знали, что в нашем доме курить нельзя. Увидев такое нарушение существующего порядка, я подошла к маме и сказала:
— Скажи, чтобы дядя Гриша не курил!
Не могу точно воспроизвести, что такое обидное ответила мне мама, но я заплакала. Самое удивительное, что дядя Гриша тоже заплакал, стал быстро ходить взад-вперед по комнате. Разговор шел на идише, и я не очень понимала. Вдруг мама сама предложила соседу:
-Курите, Гриша, курите! — и принесла ему пепельницу. Дядя Гриша докурил, из глаз его опять потекли слезы, и он, закрывая платком глаза, ушел. А мне пришлось выслушать про то, как должны вести себя дети, когда взрослые расстроены. Я была девочкой любознательной и спросила:
— А чем был расстроен дядя Гриша?
-Изя умер!
-Как умер, он же молодой!
-Погиб на маневрах, — сказала мама, и глаза её тоже наполнились слезами, но она не заплакала. Моя мама не плакала.
У Кирпичниковых оставался ещё младший сын Лёнька, который был лет на десять старше меня, но в отличии от моей сестры, никогда со мной не игравшей, мальчик со мной играл. Тетя Рива часто по-соседски заходила к бабушке, и они вели долгие разговоры непонятно о чем. Мне это не нравилось, потому что у меня похищали мою бабушку, а меня отправляли поиграть с Лёней. Чаще его дома не было, но если он дома был, то бросал все дела и бегал за мной, играл в прятки, в жмурки, в салочки, хватал меня, таскал по комнате, сажал меня на колени и читал какие-то неинтересные книги, учил играть в шахматы. Лёня, вполне здоровый парень, после окончания школы поступил в военное училище, и следом за братом неожиданно умер от лейкемии. Через год умерла тетя Рива, не перенеся смерти двух сыновей, а дядя Гриша остаток жизни прожил с угрюмой сестрой тети Ривы.
С соседями мы жили дружно, только иногда сосед дядя Вася Кондрашкин «с получки» выпивал и ругался на тётю Марусю с дочкой Валей. Если дома был мой папа, то тетя Маруся звала его и дядя Вася, сильно уважавший моего отца, быстро успокаивался и засыпал. Когда отца не было дома, тетя Маруся с Валей приходили к нам, тихо сидели на кушетке, и время от времени ходили проверять не слышен ли за дверью храп дяди Васи, а дождавшись, когда тот уснет, тихо уходили. У Кондрашкиных был ещё мальчик Витя, моложе меня на год. Витя был хороший мальчик, но играть с ним удавалось крайне редко, потому что его отвозили в детский сад на пятидневку и привозили только на выходные.
На другом конце нашего дома, но тоже на первом этаже, жила сестра тети Ривы Кирпичниковой тетя Бася Межирическая с мужем дядей Яшей. Они жили совершенно отдельно от всех жильцов. Дядя Яша прорубил отдельный вход, пристроил крылечко к своей комнате, но самое главное- у них была лошадь! Иногда мне разрешали её покормить сеном, но чаще всего лошадь была в разъездах. Эта лошадь спасла жизнь моего папы. Когда у него ночью заболел живот, лошадь вместо скорой помощи помогла довести папу до больницы, где ему сделали срочную операцию. Дома у Межирических было всегда чисто и светло. У тети Баси были совершенно белые, седые волосы и блестящие золотые зубы. Ходила она всегда в белом фартуке и что-то готовила или шила. Она угощала меня очень вкусными пирожками с рисом и яйцами. Дети у них были взрослые, и редко бывали дома, но я ходила к доброй тете Басе, которая всегда что то делала по дому, но внимательно слушала меня, а я с выражением, громко декламировала ей стихи. Выучив новое стихотворение, я при первой же возможности отправлялась именно к ней.
Очень недолго прожила в нашем доме, семья Гольдфарбов, приехавших неизвестно откуда. У них был мальчик моего возраста очень умненький и чистенький Лёня, ходивший все время с завязанным белой повязкой горлом. Я к нему приходила играть в шашки, а он хотел играть в шахматы и какие-то неведомые мне настольные игры, поэтому я бывала у него только тогда, когда пойти было не к кому. Его папа носил длинное кожаное пальто, а мама была очень модной и носила красивую шляпку с вуалью и большим бантом сбоку. У Гольдфарбов была бабушка тоже модная и красивая. Моя бабушка оценила бабушку Гольдфарбов, как «шиксу», и с ней не общалась. Однажды, я пошла к Лёне, а на их комнате висел замок и была приклеена бумажка, которую я аккуратно отодрала и принесла почитать бабушке. Как ругалась на меня бабушка, как кричала! Бабушка ничего не объяснила, а из разговоров взрослых я услышала, что Лёнин отец скрывал, что был в плену и за это его арестовали. Только спустя много лет я поняла, чего боялась бабушка.
В освободившуюся комнату Гольдфарбов вселили семью Кузнецовых. Их я, по привычке, тоже посещала. Сначала, я приходила играть с их новорожденной девочкой Ирочкой, а её мама в это время спокойно оставляла нас одних и шла на кухню. Их сын Женя ходил уже в первый класс и с трудом осваивал чтение. Однажды вечером его папа, вернувшись с работы занимался с Женей, а я играла с Ирочкой.
-Ты умеешь читать? — неожиданно спросил он, обращаясь в мою сторону.
-Немного, — сказала я.
В семье считалось, что я читаю плохо, потому что Люба в моем возрасте уже давно прочла взрослую книжку «Дубровского», а я к чтению интереса не проявляла. Женин папа подошел ко мне и протянул открытую страницу Букваря. Ну Букварь это не «Дубровский», которого я принципиально до сих пор и не прочла. Я бодро начала читать, а Женин папа, мужчина богатырского телосложения, погладил меня по голове своей огромной ручищей и сказал сыну:
-Смотри, бестолочь! Вот какая умница, а она еще в школу не ходит! — и слегка треснул по голове нерадивого сына.
Я, конечно, сразу выросла в своих глазах- дома никто меня не хвалил, а сравнение с Любой было заведомо не в мою пользу, а тут еще «умница» за простой Букварь! Однако, с тех пор у умницы появился страшный враг. Для начала, при первой же встрече Женя меня побил, и с тех пор, если я видела гуляющего Женю, то старалась не попадаться ему на глаза. К моему счастью мальчика редко выпускали гулять, но в гости к ним я больше не ходила.
В доме напротив (тоже на первом этаже) жила очень шумная тетя Таня Чернобельская, частый гость бабушки. Когда она приходила, то начавшийся с тихого приветствия разговор, быстро переходил в ожесточенный спор. Тетя Таня была женщиной властной, и в своей правоте была всегда уверена. Споры бабушек носили лингвистический характер. Моя бабушка была с Волыни, а тетя Таня из Белоруссии, поэтому в их языке (говорили они на идише, молились на иврите) были некоторые отличия в произношении слов. Вот и нашли они предмет для постоянного спора: как надо говорить правильно. И сколько бы моя бабушка не объясняла ей, что в разных местах говорят по-разному, убедить спорщицу не могла. Тетя Таня требовала, чтобы бабушка говорила правильно. Жила тетя Таня с двумя дочками. У младшей, тети Клавы, я единственный раз в жизни от души отплясывала на свадьбе. (С возрастом у меня с плясками и танцами выходило всё хуже и хуже!). Муж тети Клавы был постоянным предметом обсуждения его тещи тети Тани. Дело в том, что тетя Таня любила порядок во всем. Она соблюдала традиции и требовала от домашних того же. Её зять, щуплый Сашка, спасенный от расстрела украинской семьёй, еврейских традиций не помнил. Он безуспешно пытался угодить привередливой теще, однако, та кроме как Гой его не называла. Тетя Таня очень гордилась тем, что для её первого внука, Сашка всё выполнил по «закону Моисея», хотя при советской власти это мягко говоря не одобрялось.
На втором этаже нашего дома был самый настоящий советский барак, с тянущимся через всю длину дома коридором, по бокам которого располагались двери в комнаты жильцов. Я их пересчитала: с одной стороны 8, с другой стороны 6- всего 14. Когда я пошла в школу, мне уже не приходилось считать сколько будет 6 плюс 8 — результат я запомнила на всю жизнь.
Описать запахи второго этажа невозможно. Это надо быть писателем. Короче, у каждой комнаты стояли помойные оцинкованные ведра, накрытые разными дощечками, стойко хранившими запахи содержимого вёдер. Крышки к вёдрам изобретены не были-они появились позже. Что было в этих ведрах можно представить, если знать, что в комнатах жильцов были ночные горшки, и что их содержимое к утру было в этих ведрах. Каждый сосед выносил ведро тогда, когда считал это нужным. Короче, на втором этаже стоя резкий запах человеческого присутствия. Бабушка не разрешала мне ходить на второй этаж, но я была очень любознательным ребенком и, конечно, ходила и лазила везде. Мне разрешалось ходить на второй этаж только для того, чтобы позвать погулять друга Веньку Барсукова. Семья Барсуковых пользовалась уважением у жильцов дома.
За нашими домами стояли ряды сараев, которые предназначались для хранения дров на зиму. Наш сарай был самым скучным- в нем только дрова и хранились, а соседи держали там разных домашних животных: коз, свиней, кроликов, чаще кур. Здесь же было стойло большой коричневой лошади дяди Яши Межерического. Запах у этого живого уголка был естественно природный. Отец моего друга детства Веньки малопьющий инвалид войны Иван Иванович Барсуков выращивал в сарае свиней. У него была редкая вещь-паяльная лампа, которой он в начале зимы обрабатывал свиные туши. Орденоносец Иван Иванович приспособился казнить этой паяльной лампой клопов. Клопы были у всех- (стены то деревянные). С той лишь разницей, что у кого-то мало, у кого-то много. Как только холодало, то на белый ковер свежевыпавшего снега наши соседи выносили свой скарб, и кто как мог бил кровопийц. Клопов поливали керосином, посыпали порошком ДДТ, жгли спичками, а мы, дети, с восторгом смотрели, как ловко орудует паяльной лампой Венькин отец.
За сараями стояли два туалета: мужской и женский, в которых над выгребной ямой без всяких перегородок в один ряд были прорезаны 10 отверстий. Освещения в туалетах не было. Когда и кто их убирал не знаю, но многие жильцы до туалетов не доходили, и за ними убирала только сама природа дождями и снегом. Когда яма наполнялась до верха, приезжала лошадь с телегой, на которой стояли пустые бочки, и «золотари» большими ковшами эти бочки наполняли. При всей моей любознательности меня это мероприятие не привлекало. Бабушка говорила, что там работают те, кто не хотел учиться в школе. Я очень хотела учиться в школе.
Мимо наших туалетов и сараев проходила дорога к кинотеатру, расположенному у входа в парк и обойти наше ароматное заведение было никак невозможно. Идущие в кино нарядно одетые жители Салтыковки, зажав нос, пробегали мимо наших домов. Собственно, мы и сами, несмотря на родной запах, проходя мимо зажимали носы.
По соседству с сараем, где выращивал свиней Иван Иванович Барсуков, устроил себе мастерскую маленький сухонький дед Иосиф Вилинов, живший в соседнем бараке стоящем напротив нашего, но тоже на первом этаже.. С утра до вечера он колотил табуретки, которые сам продавал у нас на рынке. В довоенной жизни дед Вилинов был краснодеревщиком, но после войны никому не нужна была дорогая мебель-народу требовалось табуретки. Несмотря на возраст дед тянул всю семью: жену, дочь и двух внуков. Его сын и зять погибли на войне. У его дочки Сары Иосифовны была чисто женская специальность- библиотекарь, она получала маленькую зарплату и мизерную пенсию на двоих детей за погибшего мужа. Сара Иосифовна, была всегда аккуратно одета, причесана, говорила тихим и певучим голосом, а из под роговой оправы очков смотрели необыкновенно красивые голубые глаза. К современной жизни она не могла приспособиться. Её популярное среди евреев имя «Сара» употреблялось только в анекдотах про евреев. Во время войны все Сары меняли свои еврейские имена. Если не в официальных документах, то в быту: одна моя тетя стала Софой, другая Соней, Софьей. Сара Иосифовна до самой смерти считала это неприемлемым, хотя её дети, родившиеся до войны получили светские имена. Её мама, полная, больная женщина, тоже не стала менять имени и осталась Ханой. У неё были больные ноги и она редко приходила к моей бабушке, чаще бабушка ходила к ним -их объединяло общее горе. Они вместе вспоминали довоенную жизнь, своих сыновей и тихо плакали, не обращая на меня никакого внимания. Я уже знала, что когда придет тетя Хана, то у моей бабушки будет плохое настроение. Однажды, едва дождавшись, когда уйдет гостья, расстраивающая мою бабушку, я спросила:
-Почему вы все время плачете и говорите: «мальчики, мальчики»?
-Ты еще ничего не понимаешь, -с сожалением сказала бабушка.
-Нет, это ты ничего не понимаешь, — возразила я, -они были уже взрослые, солдаты.
Понятие приходит с годами. Когда я начала строить этот сайт, то первое, что я разыскала была братская могила, где похоронили бабушкиного сына Бузю, моего девятнадцатилетнего дядю Бориса Зильберберга. Бабушка так и не узнала, что его наградили посмертно орденом.
По какой то причине из семи еврейских семей живших в наших бараках, и с которыми мы общались, шесть жили на первом этаже. Второго, более престижного этажа, где в холодные зимы было теплее и еду готовили не в комнате, а на общей кухне, прямо над нами жила бесхозяйственная вдова какого- то большого начальника дородная тетя Паша Аронова с глуповатой дочкой Нинкой. Нинка училась на одни двойки и оставалась в каждом классе на второй год. Тетя Паша громко ругалась на бестолковую дочь. То ли они постоянно мылись, то ли много стирали, но у них часто переворачивался таз с водой, а поскольку бараки были сколочены из досок, то по нашему потолку разливалась лужа. Тетя Паша тихо постучавшись, элегантно вплывала и чопорно извинялась, а бабушка никогда не ругалась на нерадивую соседку, а только садилась в углу на табуретку и сочувственно качала головой. Когда за тетей Пашей закрывалась дверь, бабушка с чувством говорила:
-Тьфу, штинкерн!
Работала тетя Паша в кинотеатре кассиршей и всегда, когда кончались билеты на сеанс, у нее находилось местечко для своих соседей. Помню какой ажиотаж был во дворе, когда в кинотеатре показывали «Тарзана». Родители меня брать с собой в кино не хотели, хотя мой поход ничего не стоил-детям моего возраста билеты не покупали, а держали на руках. Мне кое как удалось уговорить родителей, но в зале меня постигло горькое разочарование. Фильм оказался неинтересным-я ждала, что там будут обезьяны, а их показали только в самом начале фильма. Я никак не могла дождаться конца фильма-сидеть было неудобно, душно, жарко. Я вертелась, потом мне разрешили постоять в проходе, потом я заметила, что и другие дети начали выходить в проход. Сначала мы тихо стояли у стенки, потом стали ходить по проходу, потом стали бегать по проходу сверху вниз. Потом включился свет, и какая-то тетка стала громко ругаться, а мама вскочила, забрала меня на место и, прижав коленями, держала до самого конца фильма. По дороге домой мама сказала, что она никогда меня в кино больше не возьмет, а я не очень-то и расстроилась.
В кино я ходила редко, но не от того, что не хотела, а скорее из-за бабушкиной бережливости-она считала кино пустым занятием. Перед каждым фильмом показывали журнал «Новости дня», и смотреть его было невыносимо скучно. Из понравившихся фильмов помню только Белоснежку и семь гномов. Если пытаюсь вспомнить походы в кино, то в памяти всплывают не фильмы, а жесткие фанерные кресла, теснота и духота в зале. Основное время мы ходили в пальто, а раздеваться в кинотеатре не разрешалось, вот я и парилась весь сеанс, гут уж было не до кино. Летом, жара была натуральная-окна в зрительном зале предусмотрены не были.
На почётном втором этаже жила полу-еврейская семья Михаила Дмитриевича Сопожникова, главного бухгалтера нашего «почтового ящика». Его жена, Нина Николаевна, была из «бывших дворян». Не уверена, что это правда, но её манеры и внешний вид явно выделялись среди других обитателей барака. У Михаила Дмитриевича и Нины Николаевны, (все уважительно звали их только по имени отчеству), были двое взрослых детей: умница Эллочка и шалопай Слава. В интеллигентной семье Сапожниковых был телевизор, смотреть который соседей не приглашали. Исключение составляли мои родители. Папа несколько раз неохотно согласился, а потом отказался наотрез. Мама отправляла нас посмотреть мультики, но и мы боялись ходить в этот храм культуры, где царил безупречный порядок и всё сияло от чистоты.
Кроме телевизора у Михаила Дмитриевича был единственный на два барака фотоаппарат. Все фотографии того времени сделаны им. С ним договаривались, когда и сколько кадров он сфотографирует, а празднично нарядившись ждали прихода фотографа. Иногда Михаил Дмитриевич выходил во двор и «дощелкивал» на остатке пленки последние кадры. Вот так случайно попали в кадр две сестрички: Люба и я. Нарядить нас не успели и мы оказались в летних пальтишках, которые малы обеим. Видно, что если даже одеть Любино пальто на меня, то и мне оно будет маловато. Ничего парадного.
Попасть на второй этаж нашего барака можно было зайдя в любой из двух подъездов, и мне очень нравилось пойти гулять не сразу на улицу, а подняться на второй этаж, пройти через коридор, чтобы никто не заметил, и выйти из соседнего подъезда. С двух концов этого коридора были окна, но даже в солнечный день, они не могли осветить весь коридор. В коридоре под потолком висело несколько тусклых или просто перегоревших электрических лампочек . За освещение и вообще за порядок в двух бараках отвечал Комендант. Не знаю как другие, но я коменданта боялась-он носил очки, пышные усы и синий армейский китель. У него было какое-то простое имя и отчество, но все звали его «Граф». Старого графа уважали, а когда он умер, то взрослые говорили, что без Графа порядка не стало совсем.
Когда были построены наши бараки никто не знал, но судя по всему, давно. Каждое лето приходили рабочие что-то чинили, красили, даже как-то прибили к стенам огромные бревна с подпорками, чтобы дома не упали. Однажды рабочие принесли много досок, готовую дверь с красивой ручкой и на втором этаже, рядом с комнатой моего друга Веньки Барсукова, стали прибивать эти доски, потом повесили дверь и получилась комната. Длинный коридор, и так то темный даже в солнечные дни, погрузился в полный мрак, что не вызывало радости у жильцов, а в новую комнате, поселилась тетя Шива Хижина с матерью тетей Фаней. Оказалось, что Хижины тоже из Новограда Волынского: бабушка знала тетю Фаню, а тетя Шива училась в одной школе с моими родителями, только на год старше. То место, куда поселили двух одиноких женщин нельзя было назвать комнатой. Такого убожества я не видела ни у кого из соседей, а ходить в гости я любила.
Из мебели у Хижиных была одна кровать для тети Шивиной мамы. Кушетка, на которой спала сама тетя Шива, представляла из себя лавку, сколоченную из слегка обструганных досок; такой же был и стол. Стульев у них не было вообще, была только одна табуретка, полученная в подарок от деда Вилинова. Вторая кровать в комнате уже не помещалась. В углу за занавеской было что-то отдалённо напоминавшее то ли кухню, то ли туалет, но помойное ведро, источавшее соответствующие запахи, там присутствовало. Шкафа для одежды не было вообще: вся одежда висела на гвоздях, вбитых в дощатые стены. Тем не менее, Хижины были рады своей собственной комнате, которую получила тетя Шива от нашего почтового ящика, где она устроилась инженером химиком, потому что до этого они ютились в одной комнате с семьёй сестры. Тетя Шива была доброй, умной и несчастной женщиной. Она сдружилась с моей мамой, маминой сестрой Лизой и стала членом нашей семьи.
Участники войны тогда еще были не ветеранами, а просто дядями. О том, что в войне участвовали тети, я в детстве не слышала. Тети в то время были молодыми и, не то, чтобы скрывали, но не рекламировали свое пребывание на фронте. Жильцы наших двух домов на праздники пили водку, горланили песни, весело плясали на улице, а потом шумно прощались до следующего раза, который наступал довольно быстро. В нашей семье редко, но были праздники, тоже приезжали гости, (все евреи). За столом вели какие-то разговоры, иногда о чем-то спорили часто на идише, после застолья танцевали фокстрот или вальс под музыку из трофейного скрипучего патефона. Гости приносили с собой пластинки, а уезжая увозили с собой. Детей кормили за отдельным столом. Никаких необычных праздничных блюд не готовили. Наши праздники были на мой взгляд просто скучными, не то, что у соседей..
К нашим соседям как к взрослым, так и к детям чаще всего приезжали какие-то непонятные гости «крестные»- родственники, но без имени их так и звали «крестный или «крестная». К нам часто приезжала только мамина сестра-тётя Лиза. Она почему-то не любила когда её зовут «тетя» и мы звали её просто-Лиза. Несмотря на отсутствие музыкального слуха, Лиза любила петь и пела, ничего не стесняясь, громко. Из песен Лиза знала одну «Катюшу», но мне было вполне достаточно. Я обожала Лизино пение, просила её петь как можно громче, и она мне не отказывала. Это было пение для соседей. Чтобы все вокруг слышали, что у нас, тоже весело и к нам тоже приехали гости.
По молодости лет я не знала, кто такие крестные и думала, что они должны быть у каждого человека, допытываясь у бабушки, кто из наших родных или знакомых моя крестная? Бабушка говорила, что у нас никаких крестных не бывает, потому, что мы не крестимся. В тонкости обряда крещения меня не посвящали, а мне тоже нужна была крестная, пусть и не настоящая, но как у всех. Чем я хуже других? Мне совсем не хотелось отличаться, я желала быть как все и однажды, набравшись смелости, спросила у Лизы:
— Можно я буду называть тебя крестная? Лиза стала громко хохотать, стали смеяться родители, бабушка.
-Крестная, крестная!…
Насмешки меня не огорчили, зато я могла с тех пор честно говорить подружкам, что ко мне приезжала в гости крестная, а Лиза, хоть и в шутку, но иногда стала называла меня крестницей. Подружек у меня было немного. В двух наших домах жили всего три девочки моего возраста. Я была самой младшей, а которые моложе меня совсем не интересовали. Любимой подружкой у меня была Вера Федюнина. Рядом с ней, буквально за стенкой, жила Лора Михайлова. Вере никуда не надо было ходить и она часто играла с Лорой, хотя та и была глупой девочкой, в моем понимании.. В соседнем доме, на почетном втором этаже жила Лидка Курапова, ну та была вообще на два года старше, и к нам относилась свысока.
Недавно закончившаяся война как бы разделила детей нашего двора на две группы сильно отличавшиеся по возрасту. Не родившиеся дети четырех военных лет, своим отсутствием образовали широкую брешь между старшими и младшими детьми. Мы были как бы из разных поколений. В семьях «довоенных» девочек (с мальчиками мы не играли) не было отцов, погибших на войне, и неоткуда было взяться младшим детям в их разоренных семьях. С нами, «мелюзгой», они не играли. Мы с подружками с завистью смотрели на шумные игры больших девочек, которым было уже лет по 12 или больше. Они часто играли в «Казаки-разбойники», «Стрелы», «Лапту», а когда не хватало для команды игроков, то все- таки приглашали кого-нибудь из «мелюзги», с трепетом ожидавшей своего счастливого часа. Чаще всего они выбирали Лидку Курапову, которая была постарше, и единственная среди нас, родившаяся в победном, 1945 году.
Кончалась зима 1953 года, Умер Сталин, а меня очень интересовало, как папа будет стоять во время похорон Сталина, если он лежит. в больнице после тяжелой операции. Выглянуло почти весеннее солнышко, наступила оттепель, я с тоской смотрела в окно на проталины, представляя, как хорошо можно было бы полепить куличики из подтаявшей земли. Мне надоела кукла Ленка с разбитой ногой, резиновая Зина, от которой именно резиной и воняло. Других игрушек в доме не было. Бабушка давала какие-то тупые ножницы, учила вырезать салфеточки из газеты, а у меня ничего не получалось. Я злилась и просилась отпустить погулять, но бабушка упорно не разрешала. Откуда мне было знать, что это лихое время пика антисемитизма назовут потом «Дело врачей».
Бабушке надоело моё нытьё и она, в конце концов, разрешила мне пойти погулять. Я схватила деревянную лопатку, небольшое жестяное ведерко, и радостно выбежала во двор. За углом дома, у крыльца, на солнечной стороне, отыскав кусочек подтаявшей земли, я присела на корточки и начала лепить куличики.
Одной играть было не очень интересно, и я с радостью увидела, что во двор вышла Лидка Курапова, учившаяся в первом классе, и куличиков, конечно, уже не лепившая.
Прикрывая ладошкой глаза от слепящего весеннего солнца, я смотрела в сторону медленно приближающейся Лидки, которая подойдя ко мне, злобно сказала:
-Ну, что расселась здесь жидовская морда? — С этими словами она с силой толкнула меня, и я упала прямо в кучу подтаявшего снега, а Лидка стала приплясывать, сшибая ногами мои прекрасные творения и напевать:
-Вот, грязная жидовская морда! Вот тебе, грязная жидовская морда! Стремительно вскочив, я полетела с кулаками на свою обидчицу, но Лидка, обладавшая, безусловно, большей силой, так оттолкнула меня, что на этот раз я плюхнулась прямо в грязь, на мокрую землю.
Сквозь слезы я увидела на крылечке мою лучшую подружку Веру, которая любила играть со мной, потому что я её никогда не дразнила, в отличие от других девочек. Дело в том, что в младенчестве Вера ошпарила лицо кипятком и вид у неё, при тогдашнем отсутствии пластических операций был не совсем приятен. К моему ужасу Вера не только не вступилась за меня, Вера смеялась!
— Вон ещё одна жидовка идёт, ляжки распустила, — злобно зашипела Лидка.
С «жидовкой» я была знакома с пелёнок, но про ляжки — не слышала ничего! Я поднялась, размазывая по лицу горькие слезы, и увидела, как по тропинке к дому идет моя старшая сестра, учившаяся уже в 4 классе. Люба была хрупкой девочкой, разумной, отличницей, ни с кем, кроме меня, забияки, в драки не вступала. Естественно, и меня тоже никогда не защищала. Однако, я бросилась к Любе. Вслед мне полетели комки грязного снега и крики:
-Жи-дов-ка, жи-дов-ка!
Вместе с сестрой я явилась домой. Мой вид явно бабушку не обрадовал, а поскольку она знала цену вещам, то первый вопрос был не о причине слёз, а о ведёрке, подаренным тетей Софой и лопатке. Пришлось мне отправляться назад за своими сокровищами.
Было очень страшно идти на место, с которого я так позорно убежала. С чувством полной безысходности я прокралась к углу дома и осторожно выглянула. Лидки уже не было. На крыльце сидела скучающая Вера, рядом на проталине валялось помятое ведерко, а на вершине подтаявшего снежного сугроба торчал сломанный черенок от моей лопатки.
Детский минипогром состоялся. Когда я во второй раз явилась домой, Люба уже сидела за столом с книгой, а бабушка, снимая с меня грязную одежду, ворчала: » Сидела бы дома, книжки читала! Зачем пошла гулять? Что тебя вечно носит неизвестно куда?» . А я думала: что эта Лидка знает новое ругательство «Ляжки». » Интересно, это обидное типа «жидовки» или это матерное, которые говорят пьяные дядьки?. Хотя, конечно, Лидка знает много интересного, она скоро пойдет во второй класс и даже рассказывала, откуда дети берутся А мне ещё год дома сидеть, а так хотелось в школу…
Самым скучным и длинным годом в моей жизни был год перед школой. В сентябре 1953 года мои подружки Вера Федюнина и Лора Михайлова в белых фартуках и с новыми портфелями пошли в первый класс. С тех пор девочки пропали: вернувшись из школы они до самой ночи делали уроки, а мне еще оставался целый бесконечно длинный год сидеть дома. Не находя себе достойного занятия, я сидела и мечтала, как пойду я в первый класс, придут Вера и Лора позвать меня гулять, а бабушка дверь откроет и сердито скажет:
— Нет, Ася уроки делает!
Дома у нас было несколько детских книжек, которые мне читала бабушка. Помню толстую затрепанную, в коричневом переплете книжку Маршака., которую я уже выучила наизусть, и мне было совсем не интересно. Вкусы мои и бабушкины не всегда совпадали. Она любила «Мистер Твистер», а мне до слез было жалко бедного Мистера.
-Не читай!-кричала я.
-Читай сама, возражала бабушка. Самостоятельно я читать не любила, но пришлось научиться.
Из игрушек у меня была только старая кукла Лена с разбитой ногой, одетой в не снимаемый чулок, да резиновая Зина для малышей у которых зубки режутся. Было только одно развлечение: слушать бабушкины воспоминания, Сказок бабушка не знала, и читать мне их не любила, но её житейские рассказы воспитывали не хуже сказок. Я ждала перемен, просто дни считала до начала учебного года .
1 сентября 1954 года я, наконец, пошла в первый класс. Женская школа была совсем недалеко от нашего дома. Это был, окружённый одичавшим фруктовым садом, красивый кирпичный жёлтый дом в котором до революции жил помещик. В 1954 году в Советском Союзе была большая школьная реформа. Отменили раздельное обучение детей, и девочки стали учиться вместе с мальчиками. Детей перераспределили между двумя школами по классам и в нашей женской школе остались только старшие классы, а ученицы начальной школы были переведены в помещение старой деревянной школы для мальчиков, расположенной напротив центра местной цивилизации-Реутовского магазина. В этот день во дворе женской школы собирались и девочки и мальчики. День был для меня очень важный, но мне запомнился он не из-за торжественности процедуры, а из-за переживаний, выпавших на этот день.
В школу уже пять лет ходила моя старшая сестра Люба, мои подружки Вера Федюнина и Лора Михайлова пошли уже во второй класс, и никто их не провожал. Мне исполнилось 7 лет, и я ощутила себя вполне взрослым человеком.
В то время с цветами в школу шли исключительно малыши первоклассники. Я же, вполне взрослая девочка, идти с цветами отказалась, а уж от бабушкиного сопровождения тем более. Родители, работавшие с раннего утра до позднего вечера, такое мероприятие просто игнорировали.
Я, несмотря на уговоры бабушки и Любы, набила старый портфель сестры (новый портфель мне не полагался по экономическим соображениям) учебниками и тетрадями, и отправилась с твердым намерением учиться.
Во дворе школы оказалось необыкновенно много детей! Все дети были какие-то большие, я протискивалась между ними в поисках первоклассников. Сначала в один конец двора, потом в другой-маленьких детей нигде не было. Мне стало страшно, я стала искать Любу, но её тоже найти не удавалось.
Вдруг возле самых ворот я увидела прикрепленный к дереву тетрадный листик с надписью «1 А» .Учительница с букетом в одной руке и с большой тетрадкой в другой стала выкрикивать фамилии учеников к ней стали подходить дети, похожие на первоклассников. Я с нетерпением ждала, когда она назовет мою фамилию, но этого не случилось. Еле сдерживая слезы, я с надеждой подошла к учительнице и спросила есть ли я в списке.
Учительница посмотрела в свою большую тетрадку и коротко сказала:
-«Нет».
Я отошла в сторону, уткнулась в ствол старой сосны, не выдержала и от жалости к себе заревела в голос. Подошла чья-то мама, погладила меня по голове и спросила:
— Чего ревёшь? Мальчишки тебя обидели? Я отвернулась от сочувствующей и заревела еще громче.
-Из какого ты класса? — не отставала тётенька.
-Из никакого! Меня в школу не берут, -огрызнулась я.
-А в какой класс ты пришла? — спросила сердобольная тётенька.
-В первый, — прошептала я сквозь слезы.
Мой вид никак на первый класс не тянул, но я еще этого на знала. Дело в том, что я была девочкой высокой и выглядела года на два старше своих ровесников. Сердобольная тетенька ушла, а ко мне подошла учительница с большой тетрадкой и задала неожиданный вопрос:.
-Ты буквы знаешь? — приняв меня за «второгодницу», которая в первый год обучения не справилась с программой первого класса, спросила она.
-Я и читать умею -Сквозь слезы сказала я.
-А считать до десяти умеешь?
-Я и до тысячи могу! — Уже с воодушевлением ответила я.
-А сколько тебе лет? -недоверчиво спросила учительница.
-«Семь!»-гордо добавила я.
Как я поняла позже, из рассказа заботливой тетеньки учительница ожидала, что мне лет восемь или девять и я пришла повторять не освоенные уроки. Наконец, учительница построила детей парами и повела по улице в помещение бывшей мужской школы.
Моей парой была сама учительница! Я гордо шагала рядом с ней, тащила тяжелый портфель, набитый книгами, и была совершенно счастлива- добрая учительница все-таки взяла меня в школу.
Учительницу я сразу полюбила- она записала меня в заветную большую тетрадь под названием «Журнал». Я целых два дня смирно сидела, поднимала руку и отвечала на все вопросы. Через два дня прямо после звонка на первом уроке в класс вошла какая-то другая учительница и сказала, что я в списках класса «1-Б» и должна идти за ней. Я взяла свой портфель и послушно поплелась в новый класс.
Мне было обидно, что хорошая учительница, не захотела меня учить в своем классе. Новую учительницу я не любила, а кроме того в этом классе учился хулиган Витька Корнеев, который часто ждал меня по дороге из школы, дразнил «второгодницей» и гнался за мной. Обычно, я успевала добежать до своего двора, но однажды он меня встретил раньше обычного и мне пришлось с ним драться. Сначала я загораживалась от драчуна портфелем, а потом уловив удачный момент этим же тяжелый щитом огрела Витьку, все таки, я была на голову его выше. Он повернулся и хотел убежать, но теперь уже я, озверев, пошла в нападение, и бросив портфель с ревом отколотила Витьку по спине.
Что было дальше я полностью забыла. Однако, после драки у нас наступил мир, и Витька даже подарил мне глиняный расписной свисток в виде петушка. Такие глиняные свистки и всякие другие игрушки в изобилии продавались у нас на рынке, но бабушка никогда мне их не покупала, несмотря на мои просьбы. Витькин подарок недолго радовал меня-бабушка сказала, что это «дрек», а не игрушка, и выбросила свисток.
В школу я пришла вполне подготовленной: бабушка научила меня читать, считать, и писать. В старой Любиной тетрадке бабушка писала буквы, слова, предложения (у неё был красивый почерк), а я обводила написанное карандашом. Ручку с чернилами она редко, но давала. И каждый раз у меня получались несмываемые чернильные кляксы на красивой клетчатой клеёнке, которой был застелен обеденный стол. Перья у ручки часто ломались от моего усердия, но как оказалось позже, результат подготовки был скорее отрицательным.
Оказалось, что ручку я держу неправильно, а буквы пишу не так, как написано в «Прописи» (Это такая тетрадка в которой были даны образцы букв). Учительница была строгая, постоянно делала мне замечания. Первое время в школе все дети писали карандашами, а потом, по мере приобретения навыка, разрешалось писать ручкой и чернилами. У меня в спичечной коробочке уже хранилось несколько перьев «№98″ специально для первоклассников. Как мне было обидно, что учительница не разрешала мне писать ручкой с пером. Каждый день она кому-то разрешала переходить на более взрослый, настоящий вид письма чернилами, а мимо меня проходила и ничего не говорила. Уже закончилась осень, выпал снег, а я все еще должна была писать противными тупыми карандашами! Точилки были всегда кривыми и только ломали грифели, а ножей нам не давали. Папа точил мне карандаш своими острыми бритвами для бритья, на которых было написано » MATADOR «, но карандаш быстро тупился, и буквы выходили некрасивые. Наверное, с той поры я не выношу тупых карандашей.
История с карандашами закончилась самым удивительным образом.
Однажды, зимним утром, как только я проснулась и стала, как обычно, быстро одеваться, сестра Люба радостно сообщила мне:
-В школу можешь не ходить, твоя школа сгорела!
Я, конечно, ей не поверила, но бабушка уточнила:
-Иди в школу, иди, но не тащи с собой портфель, уроков не будет!
Я и ей не поверила. В школе всегда было тепло и уютно, в классах стояли большие печки, которые топил весёлый бородатый дед. Однако, по дороге в школу никого из детей не встречалось! Когда я подошла к школе, то увидела на школьном дворе вместо школы кучу, ещё дымящихся брёвен, разбросанные по снегу черные головёшки и обгоревшие вершины высоких деревьев вокруг. Школа действительно сгорела дотла.
Теперь я надеялась, что буду ходить не в школу для малышни, а вместе с Любой в настоящую двухэтажную школу для больших детей. На самом деле, оказалось всё не так, и учиться мне придётся далеко от дома, в школе для детей железнодорожников.
Через несколько дней учительница выстроила наш класс парами и повела нас в другую школу. Она развела учеников по разным классам и ушла, а учить нас стала совсем другая учительница, которая на меня сразу рассердилась, потому что я не принесла ручку а писала карандашом. Только я ничуть не огорчилась, а обрадовалась-кончились мои мучения с карандашами.
На следующий день я принесла ручку с пером, даже захватила с собой коробочку с запасными перьями, но оказалось, что в этой школе вообще нет чернильниц, в партах только зияют пустые дырки для чернильниц, а дети приносят из дома свои чернильницы «непроливайки » со своими чернилами. У нас дома была только одна такая непроливайка, из которой делала домашние уроки моя старшая сестра. Проблем с Любой и так хватало, а тут возник большой конфликт. В переполненной школе железнодорожников я училась во вторую смену, т.е. после обеда, а сестра в это время уже пришла домой и для приготовления уроков ей, конечно была нужна чернильница, а тут я собираюсь в школу и пытаюсь забрать её чернильницу. Естественно, она не дала, а я на агрессию получила достойный ответ. Я опять пришла в школу без чернильницы, опять на меня ругалась учительница.
Оказалось, что не я одна попала в эту ужасную историю. Еще несколько учеников из нашей школы ходили без чернильниц. Нашу проблему решил мудрый однорукий школьный завхоз. На следующий день огромный дядька вошёл в класс с авоськой набитой старыми консервными банками, с загнутыми внутрь краями и расставил на парты кому надо своё изобретение. Учительница достала из шкафа большую бутыль и разлила по банкам нерадивых учеников жидкие чернила. Чернила тогда тоже были не только разных цветов, но и разных сортов. У нас дома были хорошие фиолетовые чернила и домашняя работа сильно отличалась от письма в школе. Хотя и домашние задания у меня на пятёрку не тянули.
На новый 1955 год наша семья из пяти человек переехала в новую пусть и однокомнатную, но отдельную квартиру, где был водопровод, канализация, отопление, ванная, да ещё и большая кухня. Начиналась совсем другая жизнь.